Нагорная О.С. "РОССИЙСКИЕ ВОЕННОПЛЕННЫЕ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ В ГЕРМАНИИ (1914-1922 ГГ.)".

На правах рукописи

Нагорная Оксана Сергеевна

РОССИЙСКИЕ ВОЕННОПЛЕННЫЕ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

В ГЕРМАНИИ (1914-1922 ГГ.)

Специальность 07.00.02 – Отечественная история

А в т о р е ф е р а т

диссертации на соискание ученой степени

доктора исторических наук

Челябинск – 2011

Работа выполнена на кафедре государственно-правовых дисциплин  ГОУ ВПО «Южно-Уральский государственный университет»

          Научный консультант –              доктор исторических наук,

                                                                 профессор

                                                                 Нарский Игорь Владимирович.

          Официальные оппоненты:          доктор исторических наук,

                                                                 профессор 

                                                                 Ватлин Александр Юрьевич,

                                                                 доктор исторических наук,

    доцент

                                                                 Волков Евгений Владимирович,

                                                                 доктор исторических наук

                                                                 Сичинский Евгений Павлович.

Ведущая организация:                 УРАН Институт Российской истории Российской академии наук

Защита состоится «17» июня 2011 г., в 15-00 часов на заседании диссертационного совета  ДМ 212.298.13 при Южно-Уральском государственном университете (454080, г. Челябинск, пр. им. В.И. Ленина, 76, ауд. 244).

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Южно-Уральского государственного университета.

Автореферат разослан « ___»  ______________ 2011 г.

Ученый секретарь

диссертационного совета

кандидат исторических наук,

доцент                                                                                    М.И. Мирошниченко

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

         Актуальность исследования обусловлена, прежде всего, многомерностью темы плена для исторического изучения. В годы Первой мировой войны военный плен превратился в массовый феномен, кроме того, вражеские солдаты в плену и собственные подданные в лагерях противника впервые приобрели для государств-участников столь весомое военное, экономическое и дипломатическое значение. Обращение к проблематике военного плена позволяет углубить представления о процессах тотализации военных действий, развитии системы международного права, а также об особенностях приспособления воюющих обществ к первой индустриальной войне. На необходимость изучения данной проблематики указывают также сохраняющиеся на сегодняшний день исследовательские лакуны. Несмотря на то, что в последние годы история военного плена на Восточном фронте Первой мировой войны привлекает к себе пристальное внимание исследователей, слабо изученной остается специфика российского институционального опыта: дискурс военного плена, миграционная и социальная политика сменявших друг друга политических режимов, степень общественной активности и государственного контроля. Пока еще скромные позиции в современной историографии занимает намеченная военной антропологией перспектива «маленького человека» – в большинстве исследований пленные представляются лишь статистической единицей, объектом или безропотной жертвой государственных мероприятий. Комплексное осмысление плена сквозь призму макро- и микроистории позволит внести существенный вклад в актуальные научные дискуссии.

Научная значимость работы заключается в попытке представить российских военнопленных Первой мировой войны в немецких лагерях в качестве действующих исторических субъектов, для которых многолетнее пребывание за колючей проволокой стало своеобразным процессом обучения. В течение всего времени заключения представители принудительно созданной группы не просто пассивно принимали, но активно перерабатывали действительность через конструирование иерархических структур, поведенческих норм и образцов толкования. Изучение этих процессов приблизит к ответу на вопрос, в какой степени война становится для человека «фактором эмансипации, обособляющим его от государственной машины и расширяющим пространство личного действия»[1]. Кроме того, исследование актуализации индивидуальных и групповых переживаний после возвращения на родину и стратегий обращения с ними властных институтов в Советской России сделает возможным выявление степени усвоения и использования большевистским правительством опыта официально «забытой» войны[2]. Изучение субъективного и институционального опыта позволит пересмотреть устойчивые представления о военном плене Первой мировой войны в целом, а также выявить его принципиальные отличия от других военных конфликтов.

Объектом исследования являются солдаты и офицеры русской армии, оказавшиеся в годы Первой мировой войны в немецких лагерях военнопленных.

Предмет исследования – индивидуальный, групповой и институциональный опыт плена, его восприятие, переработка и инструментализация в военный и межвоенный период.

Хронологические рамкиохватывают период с 1914 по 1922 гг. Уже в первые месяцы после начала Первой мировой войны государства-участники столкнулись с феноменом массового плена, при этом самую многочисленную группу сразу же составили солдаты и офицеры русской армии в немецких лагерях. Заключение Брест-Литовского мирного договора, как и окончание войны, не привели к разрешению проблемы военнопленных бывшего Восточного фронта. Только подписанием Рапалльских соглашений 1922 г. Германия и Советская Россия поставили официальную точку в мероприятиях репатриации, отказавшись от взаимных претензий по вопросам военнопленных. Интерес исследования к реабилитации бывших пленных в условиях послевоенных обществ, индивидуальной и институциональной переработке нового опыта, а также к формированию структур групповой и коллективной памяти отразился в экскурсах в межвоенный период, вплоть до новой мировой войны.

Гибкость и подвижность территориальных границ исследования обусловлены мощными трансформационными процессами в Центральной и Восточной Европе в годы Первой мировой войны, последовавших за ней революций и Гражданской войны в России. При рассмотрении непосредственно военного периода в центре изучения находятся территории Российской и Германской империй, оккупированные области, а также нейтральные государства, принявшие у себя беглых и больных военнопленных – Дания и Швейцария. При освещении последовавшего за окончанием войны периода распада империй, возникновения новых государственных образований и болезненного становления нового международного порядка, затруднивших бывшим военнопленным возвращение на родину, исследование концентрируется на территории Веймарской республики, Советской России и, насколько позволяют источники, белых правительств.

Степень изученности темы определяется, с одной стороны, второстепенным положением проблемы плена в историографии Первой мировой войны, с другой – ее тесной вплетенностью в изучение военных аспектов Первой мировой войны, международных отношений, эволюции образов врага и друга, миграционной и социальной политики. Наличие подробных описаний историографического ландшафта[3] позволяет автору сосредоточиться на характеристике актуального состояния исторической дискуссии и сохранившихся до сих пор исследовательских лакун.

В ходе войны стремление укрепить моральный дух собственного населения и повлиять на мнение нейтральных стран обусловило желание всех сторон скрыть истинную численность сдавшихся в плен собственных солдат, а также заболевших и умерших военнопленных противника[4]. Гибель же центральных немецких архивов в пожаре 1945 г. превратила неполные данные немецкой военной статистики и межвоенной публицистики о количестве совершенных пленными самоубийств, преступлений, побегов в единственный ориентир для исследователя. Несовершенство системы учета российских дореволюционных и советских органов и значительная разница в статистических данных породили оживленную дискуссию в отечественной историографии[5]. Согласно новейшим статистическим исследованиям  обобщающего характера в немецких лагерях в ходе войны оказалось около 1,5 млн. солдат и офицеров русской армии[6].

В период мирового конфликта содержание военнопленных стало одним из ключевых моментов международных отношений, деятельности благотворительных организаций, а также важным аргументом в дискуссии о виновниках развязывания войны. Устойчивый интерес исследователей к дипломатической истории Великой войны и межвоенного периода обусловил пристальное внимание к вопросам соблюдения международного права, использованию темы плена в целях военной пропаганды и, наконец, к усилиям благотворительных организаций в деле материальной и духовной поддержки пленных[7].

Стремление большевиков использовать демографический потенциал находящихся в Центральных державах русских военнопленных привело к целенаправленному изучению документооборота предшествующих режимов в рамках Комиссии по исследованию опыта мировой войны[8]. В дальнейшем, исследователи в странах социалистического лагеря концентрировались на изучении большевистской пропаганды среди военнопленных царской армии[9] и истории военнопленных Центральных держав, выступивших после революции на стороне советской власти[10]. Одной из первых попыток взглянуть на тему плена Первой мировой войны сквозь призму культурно-исторического подхода стали статьи Е. Сергеева о влиянии опыта лагерей на менталитет российских солдат и офицеров[11] и Б. Колоницкого о немецкой политической пропаганде в лагерях[12].

На протяжении последнего десятилетия среди специалистов по военной истории живо обсуждается вопрос о тенденциях развития войн современного типа, о преемственности и разрывах в развитии процесса «тотализации военных действий» в XIX–ХХ вв[13]. При этом пропагандистский слоган, родившийся в дебатах межвенного времени, используется ныне как аналитический конструкт. По мнению большинства исследователей, Первая мировая война явилась важнейшей вехой в становлении модели «тотальной войны», так как именно в ходе этого конфликта традиционные способы ведения военных действий были окончательно вытеснены тотальными целями, тотальной мобилизацией и тотальным контролем. Замкнутый круг взаимных репрессий позволил А. Беккер определить военнопленных Первой мировой войны как «первых жертв процесса тотализации военных действий»[14]. Однако не все исследователи столь однозначны в своих оценках.

К примеру, Р. Нахтигаль и Г. Вурцер[15], описывающие соответственно дипломатические отношения на Восточном фронте и содержание немецких офицеров в России, подчеркивают ограниченный характер перехода традиционных монархий к новым методам ведения войны. На примере наиболее показательных составляющих немецкого военного плена У. Хинц пришла к выводу, что Первая мировая была определенной цезурой в развитии концепта «тотальной войны», но не довела идеологическую тотализацию до практического воплощения[16]. Признавая дискуссионный характер аналитической концепции «тотальной войны», автор диссертационного исследования считает, что его осторожное применение позволяет более наглядно описать трансформацию военных структур и институтов на протяжении наиболее противоречивого периода их истории.

Стремление исследователей ответить на вопрос о континуитете мировых войн вызвало интерес к истории немецкой системы принудительного труда. Й. Ольтмер, И. Ленцен, К. Раве подробно освещают аспекты привлечения военнопленных Первой мировой войны к работе на немецких предприятиях[17]. Отсутствие источников не позволило авторам столь же детально представить особенности принудительного труда в прифронтовой зоне и на оккупированных территориях. За кадром остались и реакции самих военнопленных на принудительное погружение в чужую производственную среду.

Черты преемственности или различия двух конфликтов историки пытаются выявить и в самом феномене концлагеря[18], при этом основным объектом дискуссии остается  т.н. «тезис о прототипе» – утверждение о решающей роли лагерей Первой мировой войны как предшественников ГУЛАГа и нацистских концлагерей. Справедливость этого тезиса однозначно отрицает А. Рахамимов, не приводя, однако каких-либо веских аргументов[19]. Р. Нахтигаль видит принципиальную разницу в том, что в годы Первой мировой войны еще не существовало государственной политики массового истребления военнопленных[20].

Стремясь избежать исторического детерминизма, который, к сожалению, часто присутствует в сравнительных исследованиях двух глобальных конфликтов, автор диссертационного исследования тем не менее старалась провести возможные параллели, либо, напротив, подчеркнуть дисконтинуитет Первой и Второй мировых войн. Для этого в работе учитывалась обширная историографическая традиция изучения Второй мировой войны[21], а также исследования мероприятий нацистской пропаганды среди советских пленных[22].

К теме немецкой агитации в лагерях среди национальных меньшинств Российской империи обращались многие авторы, однако до сегодняшнего дня она не рассматривалась в качестве целостного явления[23]. Опора на выводы Г. Лилевичуса[24] и современные (пост)колониальные исследования[25] позволяет рассматривать оценить агитацию среди национальных меньшинств Российской империи в лагерях военнопленных как часть немецкого колониального проекта и важный компонент ведения войны.

В устойчивую историографическую традицию, коренящуюся в межвоенном периоде, превратились описания отдельных немецких лагерей военнопленных[26]. Большинство современных работ отличает сходная постановка вопросов и структура. Тем не менее, некоторым авторам удалось сформулировать обобщающие выводы о системе плена в целом[27].

Стремление выявить специфику опыта военнопленных русской армии в контексте Восточного фронта обусловило обращение автора данной работы к существующим исследованиям систем плена в других странах или опыта пребывания в лагерях других национальных групп. В. Карелин посвятил своей краткий обзор содержанию интернированных русских солдат и офицеров в Норвегии[28], Т. Симонова и Н. Райский, акцентируя свое внимание на военнопленных Красной Армии в польских лагерях, затронули тему солдат и офицеров царской армии, оказавшихся на территории этой страны после провозглашения независимого государства[29]. На примере сравнительно небольшой группы русских военных, вынужденно оказавшихся в Швейцарии в годы Первой мировой войны, Т. Бюргиссер рассмотрел не только судьбу самих военнопленных, но и эволюцию швейцарской политики в отношении вынужденных мигрантов и трансформацию образа России в сознании швейцарской общественности[30]. Несмотря на разницу в постановке вопросов и выбор методологических подходов, монография В. Мориц[31], посвященная австрийской системе лагерей, дает возможность выявить отличительные особенности немецкого плена и представить переработку индивидуальных переживаний плена в условиях Советской России. Ориентиром для данной работы стала также статья Г. Дэвиса о Красноярском лагере Первой мировой войны как социальном сообществе[32].

Тема российских военнопленных, содержавшихся в лагерях Германии и Австро-Венгрии и репатриированных позже на родину, затрагивается в работах по миграционной политике Германии и Советской России[33]. К этой же группе примыкают исследования судеб представителей русской эмиграции, в том числе бывших военнопленных, не пожелавших возвращаться в Советскую Россию или оказавшихся в европейских странах после поражения белых армий[34]. К сожалению, в некоторых исследованиях перспектива центральных государственных учреждений или ограничение анализа на уровне изданных директив заслоняет реальную ситуацию на местах, а также переживания самих объектов эвакуационных мероприятий. Тем временем, изучение истории «снизу» позволило пересмотреть весьма спорные выводы Ю. Фельштинского об установлении большевиками «тотального контроля» над переходом границы уже в декабре 1917 г. а также тезисы И. Щерова о безоговорочных успехах большевистской эвакуационной и мобилизационной политики[35].

Проникновение культурно-исторических веяний в современные работы по военной истории вызвало интерес исследователей к изучению образов «своих» и «чужих» и роли взаимных предубеждений в консолидации воюющих обществ[36]. Исследователи военного плена едины во мнении, что солдаты и офицеры противника в лагерях представляли собой важный объект национальной и революционной пропаганды и инструмент давления на вражеское государство[37]. Однако до сих пор не уделялось достаточного внимания степени воздействия образов врага на мотивацию ведомств и отдельных индивидов, работавших с военнопленными, а также специфике дискурсов плена в России и Германии и их трансформации в революционный период.

За последние годы прочные позиции в современной историографии заняло изучение военной повседневности, вопросов усвоения «маленьким человеком» переживаний фронта и тыла[38]. Смена исследовательского ракурса не только приближает нас к истории конкретного индивидуума, но и позволяет дополнить, а иногда и пересмотреть сложившиеся представления о структурах, явлениях и процессах. Попытки исследователей разговорить «молчаливые» маргинальные группы привели к изучению особенностей формирования языка как аккумулятора нового индивидуального и коллективного опыта. Работы, изучающие изменение речевых структур и их наполнения на примере Первой и Второй мировой войн[39], являются полезным ориентиром при исследовании языка плена, выработки каналов получения и передачи информации в условиях закрытой от внешнего мира среды, образцов восприятия и толкования. При изучении послереволюционной трансформации языка пленных и их приобщения к советскому новоязу автор ориентировалась на тезисы С. Коткина, высказанные в работе о сталинизме как цивилизации[40].

Исследования официальной и популярной религиозности на  Восточном фронте Первой мировой войны пока немногочисленны, при этом они практически не затрагивают тематику плена. В своем анализе деятельности военного духовенства Д. Байрау и А. Кострюков констатировали недостаток православных священников в армии, отсутствие у них должной подготовки и общее падение авторитета церкви среди солдат и офицеров[41]. Е. Сенявская, описывая бытовой мистицизм в русской армии, отметила преобладание в солдатской среде традиционного конфессионального сознания, не затронув при этом вопрос о влиянии на него нового военного опыта[42]. Выводы И. Нарского о том, что в условиях революции народная религиозность сохранила статус альтернативной культурной системы толкования действительности и выбора моделей поведения[43], позволяют провести сравнение лагерной религиозности с трансформацией набожности в русской провинции того же периода.

В последние годы пристальное внимание к социальной истории и «маленькому человеку» обусловило активизацию изучения послевоенных обществ и проблемы возвращения бывших комбатантов к мирной жизни[44]. Исследователи, анализирующие положение ветеранов и инвалидов по окончанию мировых войн, приходят к выводу, что и в победивших, и в проигравших странах увечные исключались из официальной дискуссии и воспринимались как досадное напоминание о негативной стороне произошедших событий[45]. Несмотря на отсутствие специальных работ по вопросам интеграции в мирную жизнь российских ветеранов Первой мировой войны, ориентиром для рассмотрения реабилитационных мероприятий по отношению к бывшим военнопленным старой армии в более широком контексте служит существующая литература по вопросам советской социальной политики[46].

Одной из центральных тем в современных исследованиях невоенных аспектов Первой мировой войны является вопрос об усвоении и использовании властью и обществом военного опыта в качестве модели контроля и дисциплинирования отдельных групп и социума в целом, в том числе путем цензуры переживаний и воспоминаний о войне[47]. Представляется, что воспоминания военнопленных как в Советской России, так и в эмиграции позволяют реконструировать процессы формирования коммуникативной памяти конкретного «сообщества переживаний» в условиях разных политических конъюнктур.

Таким образом, отсутствие комплексного осмысления феномена плена Первой мировой войны на Восточном фронте подчеркивает актуальность данного исследования. Избранная автором постановка проблемы, выбор объекта и методов его изучения позволяют внести значимый вклад в оживленные дискуссии, ведущиеся на сегодняшний день в мировой исторической науке: о формах и типах, преемственности и разрывах в опыте современных войн, об усвоении этого опыта институтами, обществами и индивидуумами, об особенностях адаптационных практик «маленького человека» к экстремальной ситуации, о структурах коммуникативной и культурной памяти и целом ряде других.

Цель диссертации заключается в исследовании индивидуального и группового опыта военного плена Первой мировой войны, сложившегося на основе переживаний солдат и офицеров русской армии в немецких лагерях, а также в изучении процессов переработки и усвоения этого опыта в рамках институциональных структур и общественной коммуникации в России военного и межвоенного периода.

Для ее достижения необходимо решить следующие задачи:

–проанализировать факторы, определившие опыт плена Первой мировой войны на Восточном фронте: нормы международного права, интернациональные отношения по вопросам плена, российский/советский дискурс войны и плена, деятельность государственных и общественных организаций в реализации мероприятий помощи военнопленным;

–охарактеризовать историю становления и своеобразие «пространства опыта» немецкого плена Первой мировой войны, включая фазы развития лагерной системы, дисциплинарные практики, привлечение солдат противника к принудительным работам, национальную и политическую агитацию среди военнопленных, контактную среду за пределами колючей проволоки;

–рассмотреть процесс формирования лагерного «сообщества переживаний»: складывание формальной и неформальной иерархии, степень взаимодействия с немецкими военными органами, взаимоотношения с другими национальными группами в плену;

–реконструировать непосредственную реакцию военнопленных на пребывание в лагерях, контакты с чуждой культурной средой и политические катаклизмы «периода катастроф»: поведенческие практики, повседневную религиозность, образцы восприятия и толкования окружающей действительности, особенности их коммуникации;

–исследовать процесс репатриации бывших военнопленных и их реабилитации в новом обществе в условиях революции и Гражданской войны;

–изучить специфику индивидуальной, групповой и институциональной переработки опыта плена в Советской России и эмиграции.

Методология исследования основывается на междисциплинарном подходе, объединяющем в себе достижения не только собственно истории, но и смежных наук: антропологии, этнологии и социологии. Данный подходпозволяет обеспечить многостороннее изучение исследуемого феномена сквозь призму интерпретационных моделей культурной истории (истории повседневности, исторической антропологии, дискурсивной истории, гендерной истории, истории эмоций); а также сблизить ракурсы макро- и микроистории истории и реконструировать как процессы складывания и трансформации социальных институтов, повседневный мир и переживания исторических актеров, так и символическое измерение социального действия.

Основным методологическим ориентиром для данного исследования послужила предложенная теоретиками социологии знания концепция опыта, которая, по мнению К. Латцеля, «…точнее и …объемнее, чем применявшиеся до сих пор теории повседневности или менталитета, позволяет выразить "субъективное" измерение военной истории и структурировать его исследование»[48]. Так, Р. Козеллек, обосновавший взаимодополняемость понятий «пространство опыта» и «горизонт ожиданий», подразумевает под опытом «настоящее прошедшего …, включающее в себя как рациональную переработку, так и бессознательные способы поведения»[49]. К. Латцель определяет опыт как «удавшуюся интерпретацию пассивных и активных переживаний» отдельного сообщества[50]. Наконец, Н. Бушманн и Х. Карл дефинируют опыт как постоянный процесс переработки, объединяющий в себе восприятие, толкование и действие. Соответственно, государственные и общественные институты и господствующие в них толкования рассматриваются как усвоенный опыт[51]. Исследователи едины во мнении, что «опыт образует своеобразное место среза между индивидуумом и обществом»[52] и именно здесь «находит свое выражение диалектическое соотношение между действием и социальной структурой, между субъективными и объективными факторами человеческой действительности»[53]. Изучение поведенческих, телесных и коммуникативных социальных практик, образцов восприятия и толкования, выработанных на основе переживаний плена, способствует выявлению особенностей усвоения опыта первой современной войны индивидом, социальной группой и обществом в целом.

Особое внимание в работе уделяется изучению восприятия и толкования смысла событий, а также влияния интепретационных моделей на институциональные и социальные практики. Значимым методологическим инструментом при этом является понятие дискурса как «ограниченного пространства коммуникации», обусловливающего возможность и невозможность в определенный исторический момент и на определенном географическом пространстве делать определенные высказывания о мире и о себе. Предметом дискурсивного анализа является не столько свод текстов и понятий, сколько рамки и правила, которые структурируют производство текстов и понятийное описание мира[54]. Одним из исходных тезисов данной работы является предположение о том, что российский и германский дискурс плена определяли речевые формы и содержание говоримого, пространство действия социальных групп, производили социальную реальность и структурировали ее восприятие.

Наряду с опытом исследование феномена плена обращается к изучению иных антропологических констант и техник, особенно востребованных в чрезвычайных условиях. Исследование «пространства опыта» лагеря как среды постоянного контроля и принуждения базируется на эластичном понятии насилия, в котором помимо непосредственного физического и неявного морального насилия внимание уделяется факторам, способствовавшим его возникновению и распространению, а также практикам, формам и степени принуждения[55]. В условиях военного плена насилие стало не только инструментом управления немецких военных органов, но и орудием сопротивления самих пленных. Важным для анализа является выявление соотношения произвольного насилия и организованного дисциплинирования на разных этапах развития немецких лагерей.

 Вспомогательной исследовательской категорией при изучении системы военного плена стало понятие морфология лагеря, которое охватывает целую палитру его функций и проявлений как социального, архитектурного и ментального комплекса. Взгляд на лагерь в исследовательской перспективе единства времени, места и действия позволяет выявить характерные для того периода властные практики организации пространства принуждения, а также восприятие, усвоение и реинтерпретацию этих конструктов историческими актерами[56].

Погружение в экстремальную ситуацию военного плена и столкновение с чуждой культурной средой вынудило солдат и офицеров русской армии к поиску адекватных механизмов поддержания или новообразования индивидуальной и коллективной идентичности. Являясь одной из сущностных антропологических констант, она выражается не только вербально, но и состоит из множества телесных и поведенческих практик[57]. В основу исследования усвоения переживаний плена в условиях Советской России и эмиграции положены теоретические наработки современных социальных наук об особенностях формирования коллективной памяти[58], которая определяется как важный элемент индивидуальной и коллективной идентичности, а также значимый властный инструмент и средство господства. Предполагается описать, как из первоначально многослойной среды воспоминаний в процессе институциональной обработки вытеснялись и исключались неудобные, а подходящие под господствующий образец возводились в статус шаблона. Необходимо выяснить, какие значимые ранее события и лица были забыты в процессе «оккупации» и насколько членам маргинальной социальной группы удалось перевести символический капитал памяти в капитал социальный.

В работе были использованы также методы традиционного конкретно-исторического исследования: институциональный, сравнительный и системный анализ. Специфика применения избранного методологического подхода к отдельным группам источников уточняется при последующей характеристике использованных в исследовании материалов.

Работа основана на обширном комплексе российских и немецких источников. В российских архивах (Государственном архиве Российской Федерации, Российском государственном военно-историческом архиве, Российском государственном военном архиве, Российском государственном архиве социально-политической истории, Объединенном государственном архиве Челябинской области) и библиотеках (Российской государственной библиотеке, Государственной публичной исторической библиотеке) сохранились фонды государственных учреждений и общественных организаций, работавших с военнопленными, воззвания благотворительных комитетов, коллекции писем пленных к родным и их обращений в соответствующие инстанции, а также опубликованные и неопубликованные воспоминания. Благодаря федеральной военной и архивной организации Германской империи и Веймарской республики можно частично восполнить потерю центральных актов Первой мировой войны, уничтоженных в пожаре 1945 г. Материалы земельных архивов Саксонии, Баварии и Вюртемберга содержат распоряжения Прусского военного министерства (далее – ПВМ)[59], текущую переписку и финальные отчеты местных ведомств и лагерных комендатур, письма, прошения самих пленных, результаты опросов, фотографии. В отделах Федерального архива ФРГ и в Государственной библиотеке Берлина сохранились коллекции приказов комендантов лагерей, лагерные газеты, программы лагерных досуговых мероприятий.

Весь комплекс привлеченных к анализу материалов, а также особенности работы с ними целесообразно характеризовать в рамках следующих источниковых групп: 

1. Нормативные акты и делопроизводство политических и военных органов дореволюционной и Советской России и Германии, а также российских/советских благотворительных комитетов. Отсутствие в России четкой организации мероприятий помощи военнопленным, смена политических режимов, конкуренция общественных и государственных учреждений в вопросе материальной и духовной поддержки пленных соотечественников, наконец, подвижность фронтов Первой мировой и Гражданской войн обусловили разнородность делопроизводственного материала. В свою очередь, сложная и многоуровневая структура немецкой лагерной системы, а также реструктуризация органов после Ноябрьской революции являются причиной гетерогенности немецких источников. Помимо разрозненности материала серьезную проблему для исследователя представляет уже упомянутое отсутствие полных и детализированных статистических данных. Тем не менее, анализ документов данной группы в совокупности с другими источниками позволяет описать институциональную перспективу – российский дискурс военного плена, систему лагерей в Германии, особенности репатриации бывших солдат и офицеров русской армии, а также мероприятия по их дальнейшему привлечению к военным действиям Гражданской войны и строительству нового государства.

2. Военная пресса и публицистика России и Германии служили средством создания и поддержания патриотического консенсуса, а также мобилизации общественных усилий на военные цели. Немецкие пропагандистские издания стремились стабилизировать хрупкий гражданский мир и представить Германию защитницей европейской культуры, воюющей против «целого мира врагов». В России многочисленные публикации свидетельств вернувшихся из плена были нацелены на изобличение врага в глазах российской и международной общественности. Изучение источников данной группы позволяет воссоздать «горизонт ожиданий» солдат и офицеров русской армии, российских и германских военных и политических органов, а также общественных организаций и гражданского населения, который определил складывание специфического «пространства опыта» лагеря, индивидуальные и групповые образцы толкования и поведенческие практики. Созданная военной пропагандой обеих стран конструкция «другого» рассматривается в исследовании в качестве гибкого, многослойного образования, которое зависит от среды бытования и трансформируется на основании нового опыта. Подобный ракурс анализа данной группы источников позволит выйти за границы изучения изолированных на себе пропагандистских шаблонов и осветить взаимосвязь между сконструированными представлениями и политической практикой.

3. Лагерная пресса. Путем кропотливого поиска сохранившихся русскоязычных лагерных изданий были обнаружены и проанализированы отдельные номера газет «Сквозняк», «Джихад», «Селянин», «Громадска думка», «Doeberiz-Gazette», «Неделя» и «Русский вестник»[60]. Являясь одним из немногих источников, созданных непосредственно в лагерях, материал газет позволяет реконструировать не только лагерную повседневность, внутреннюю иерархию пленного сообщества, работу органов самоуправления, досуг, но и язык плена, палитру эмоциональных проявлений, образцы восприятия и толкования нового опыта.

4. Визуальные источники.В ходе Первой мировой войны в целях пропаганды впервые столь широко были использованы визуальные средства, в том числе фотография, воспринимавшаяся современниками как «безусловно правдивый» способ фиксации действительности. По мнению Й.Егера, именно зависимость фотографии от целеполагания определенных групп и лиц является ее главным достоинством для исторического исследования[61]. Изучение процесса создания, использования и рецепции фотографических снимков российских пленных Первой мировой войны позволит глубже раскрыть функционирование политической пропаганды и общественной коммуникации в России и Германии, а также международной дискуссии о войне. Помимо пропагандистских фотографий, созданных в рамках деятельности Чрезвычайной следственной комиссии, к анализу были привлеченыпостановочные снимки, сделанные представителями немецких военных органов в лагерях, опубликованные в германских научных и пропагандистских изданиях, либо осевшие в архивах соответствующих ведомств. Данный вид фотографий отражает стереотипные представления немецкой стороны о противнике, стремление экзотизировать пленных, а также запечатлеть новый опыт лагеря. Анализ графических изображений, созданных самими пленными, дополняет исследование эмоционального состояния в лагерях, а также индивидуального и группового восприятия структур плена и политических событий на родине.

5. Письма являются одной из важных групп эго-документов, которая требует чрезвычайно осторожного анализа. В новейших исследованиях военных писем подчеркивается их зависимость от господствующего дискурса и культурного багажа автора, а также вытекающая отсюда задача историка по предварительному выявлению внешних условий создания подобных источников, механизмов самоконтроля авторов и других влияющих факторов[62]. Так, содержание писем из германских лагерей определялось двойным фильтром немецкой и русской цензуры, о которой было известно самим пленным, заданностью формата открытки или письма, вынужденной длительностью пересылки, вследствие которой «горячие» новости теряли свою актуальность, а также неграмотностью значительной части солдат, которые при письменном общении с родственниками и инстанциями прибегали к помощи грамотных товарищей. Бросающееся в глаза однообразие писем, отложившихся в коллекциях российских архивов, а также специфика их подборки в советских публикациях могут быть частично компенсированы привлечением к анализу сохранившихся в германских архивах объемных отчетов цензорских отделов, тщательно фиксировавших только цитаты политического и военного содержания, но и высказывания о настроениях пленной массы. Изучение отражений письменной коммуникации в лагерях позволит исследовать формирование языковых практик и кодов, которые способствовали усвоению переживаний первой современной войны отдельной социальной группой и русским/советским обществом.

6. Воспоминания и мемуары. Благодаря деятельности Истпарта в фондах РГАСПИ сохранились неопубликованные воспоминания бывших пленных, присланные в редакцию журнала «Пролетарская революция» с целью запечатления истории революционной деятельности в германских лагерях. Многие авторы не сумели отразить успехов большевистской агитации и революционного сознания пленной массы, поэтому их тексты не были допущены к публикации. Для данного исследования они содержат интересную информацию о повседневной жизни в лагерях и структурах коммуникативной памяти, а также специфическую лагерную лексику. Опубликованные в Советской России и в эмиграции мемуары представляют собой чрезвычайно субъективный материал, так как политические условия и групповые интересы помешали широкой и плюралистической циркуляции конкурирующих толкований. Преследуемые социальной группой и отдельными индивидами цели вызвали к жизни процессы перетолкования прошлого, а также фабрикацию и гармонизацию воспоминаний в соответствии с распространенными общественными представлениями. Значимые ранее события и лица были забыты, действительные переживания вытеснены с целью усвоения навязываемых шаблонов интерпретации произошедших событий[63]. Поэтому опубликованные воспоминания использовались в данной работе не столько для реконструкции реальных переживаний и опыта плена, сколько для исследования процессов унификации памяти о нем.

Представляется, что столь широкий спектр привлеченных к исследованию источников позволяет компенсировать пропагандистский характер военной публицистики и пересмотреть сложившиеся в исторической науке, популярной культуре и общественном сознании представления о военном плене Первой мировой войны.

Научная новизна исследования состоит в пересмотре распространенных стереотипов о немецкой системе лагерей, а также в представлении военного плена Первой мировой войны как процесса обучения и фактора эмансипации. В центр исследования впервые поставлены сами исторические акторы, их поведенческие реакции, образцы восприятия и толкования новых переживаний, складывание неформальных групповых структур. Делается вывод о значимой роли самих военнопленных в складывании облика лагерной системы, российской коммуникации о войне и формировании политических практик. В работе выявлены механизмы приспособления индивида и сообщества к условиям военного плена первой современной войны и конфликту с чужой культурной средой. Сквозь призму опыта плена рассмотрены такие дискуссионные сюжеты, как преемственность и дисконтинуитет лагерных систем Первой и Второй мировых войн, немецкая национальная агитация среди российских военнопленных, российская коммуникация по вопросам войны и плена, советская миграционная, агитационная и реабилитационная политика в отношении ветеранов Первой мировой войны, проблемы коммуникативной и культурной памяти о Великой войне и многие другие. В историческую дискуссию вводится широкий круг неисследованных ранее российских и немецких источников, их анализ осуществляется на оригинальной междисциплинарной методологической основе.

Практическая значимость исследования заключается в возможности использования материалов и выводов при создании обобщающих трудов по истории России и Германии, а также исследований по истории Первой мировой войны и военного плена в ХХ веке, при разработке лекционных и специальных курсов в высших учебных заведениях, написании учебных пособий.

Апробация результатов работы проходила в рамках докладов на международных конференциях и научных коллоквиумах, состоявшихся в Москве, Санкт-Петербурге, Челябинске, Самаре, Базеле, Берлине, Дюссельдорфе, Тюбингене и Фрайбурге. Основные положения диссертации отражены в монографии и статьях, в том числе в публикациях в ведущих научных рецензируемых журналах ВАК.

Структура работы включает введение, пять глав, заключение, список источников и литературы и приложения.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

         ВоВведении дается общая характеристика работы, обосновывается актуальность и научная значимость темы, определяются объект, предмет, территориальные и хронологические границы исследования, формулируются цель и задачи, характеризуется степень изученности темы, методология исследования, дается обзор источников, определяется научная новизна и практическая значимость работы.

         В первой главе «Военный плен в международной и российской дискуссии» описываются факторы формирования пространства опыта плена: международное право и межгосударственные отношения по вопросам плена, российская дискуссия о войне и плене, «горизонт ожиданий» солдат и офицеров, позиция российских/советских политических и военных органов в годы Первой мировой войны и межвоенного периода.

Первая мировая война ознаменовала собой рубеж начального этапа развития современного  гуманитарного права. К концу первого десятилетия ХХ века при содействии стран – будущих участниц конфликта – был сформулирован набор положений по регулированию содержания военнопленных и деятельности нейтральных благотворительных организаций. Однако совершенно новый тип военного противостояния сделал невозможной реализацию многих норм, основанных на традициях предыдущей эпохи. И если на Западном фронте в ходе войны были подписаны дополнительные соглашения, смягчавшие условия содержания попавших в плен солдат и офицеров, то на Восточном фронте подобная практика реализовывалась с трудом. Сменявшие друг друга правительства в России по разным причинам не сумели расширить поле действия международного права и облегчить участь собственных подданных в лагерях Центральных держав. Более того, положение русских военнопленных было отягощено репрессивными мероприятиями, которые в годы войны превратились в часто используемое средство давления на противника.

До Февральской революции помощь пленным развертывалась в условиях правового вакуума и негласных запретов, отсутствия планомерной организации и координации действий и была обречена на провал. Стереотипные установки дореволюционных органов и инструментализация образа врага повлекли за собой катастрофические последствия. Стигма предательства, а также карательные мероприятия, предписанные по отношению к попавшим в плен и их семьям, отрицательно сказывались не только на физическом, но и на психологическом состоянии заключенных в лагерях. Неспособность и нежелание политических и военных ведомств обеспечить материальную и политическую поддержку пленных привели к активизации деятельности организованной общественности, которая попыталась реализовать собственное видение вопроса мобилизации ресурсов на военные цели. Однако разрозненные усилия благотворительных комитетов не смогли в корне изменить ситуацию.

Попытка Временного правительства пересмотреть установки своих политических предшественников натолкнулась на недостаток средств и дипломатического влияния. В условиях массового братания солдат «демократической России» с противником новая власть отошла от объявленного ею принципа прощения «жертв прежнего режима» и вернулась к подозрительности и репрессиям в адрес пленных. Несмотря на поддержку организованной общественности, Временному правительству не удалось провести унификацию институтов помощи и придать ей масштабный государственный характер.

В условиях революционных потрясений в Центральной и Восточной Европе репатриация военнопленных «старой армии» приобрела не столько гуманитарное, сколько политическое значение. Солдаты и офицеры, находившиеся в немецких лагерях, рассматривались сторонами как резервуар для революционных и контрреволюционных формирований, средство давления на противника и повышения международного престижа. Антибольшевистская истерия в Германии обусловила стремление немецкой стороны как можно скорее избавиться от взрывоопасного контингента. Финансовые соображения и восприятие пленных как убежденных коммунистов привели к отказу Антанты от попыток привлечения их в состав интервенционных формирований. Приверженность антигерманским настроениям и желание действовать исключительно с ведома союзников не позволили белым правительствам осуществить массовую вербовку военнопленных в свои армии. И хотя невозможно говорить о безоговорочном успехе большевистской пропаганды в лагерях, советской стороне удалось с максимальным эффектом использовать вопрос репатриации для реализации своих внешнеполитических задач.

Что же касается положения внутри страны, то вопреки мощной атаке большевиков на благотворительные комитеты в первые годы существования нового режима, общественным организациям удавалось сохранить остатки самостоятельности и даже оказывать давление на власть в рамках критики неудач репатриации. Особое место в ряду благотворительных комитетов занимали союзы самих пленных, которые путем поддержания социальных сетей пытались сохранить идентичность своего сообщества. И только в начале 1920-х гг. советской власти полностью удалось поставить под свой контроль общественную активность и саму дискуссию по вопросам плена.

Вторая глава «Пространство лагерного опыта»посвящена описанию условий пребывания в лагерях, дисциплинарных практик, принудительного труда, контактов с немецким гражданским населением и национальной пропаганды, включая непосредственную реакцию самих пленных на столкновение с новой действительностью.

Пример содержания русских военнопленных в Германии в период Первой мировой войны свидетельствует, что радикализация стихийного насилия и санкционированного принуждения не являлась прямым следствием самого вооруженного конфликта, а стала возможной в результате взаимодействия множества факторов. Туманность и незавершенность определений Гаагской конвенции и ограниченное пространство действий нейтральных учреждений не позволили создать системы действенного внешнего контроля. Затяжной характер войны и огромное число пленных обусловили складывание лагерной организации, функционировавшей за счет поиска новых и ужесточения существующих дисциплинарных практик. Значимую роль сыграла немецкая военная пропаганда, представлявшая восточных соседей в качестве культурно неполноценной нации и в красках рисовавшая русские зверства по отношению к жителям Восточной Пруссии и немецким военнопленным. Фактически вне зоны контроля Берлина и представителей нейтральных держав оказалось множество рабочих команд. Попытки высших военных органов поставить дисциплинарные практики в рамки действующих международных соглашений и традиционно уважительное отношение к офицерам противника свидетельствуют об ограниченном характере перехода к «тотальной войне».

Неготовность Германии к размещению и долгосрочному содержанию значительного количества солдат и офицеров противника, дефицит обеспечения и медицинского обслуживания привели к вспышке эпидемических заболеваний в лагерях в начальных период войны и к высокой смертности среди русских военнопленных. После стабилизации системы военного плена условия жизни солдат определялись типом лагеря, родом принудительных работ, принадлежностью к привилегированным категориям и множеством субъективных факторов. Разительные отличия наблюдались в условиях содержания солдат и офицеров. Унификации нового опыта послужило постоянное и интенсивное перемещение значительного контингента военнопленных. Оно не только сделало границу между лагерем и окружающим его миром максимально подвижной, но и способствовало формированию сообщества пленных с относительно одинаковыми образцами толкования и поведения.

Контактная среда пленных с немецким гражданским населением может быть охарактеризована как напряженное пространство, где пересекались личностные и групповые интересы, преодолевались языковые барьеры, осуществлялась межкультурная коммуникация и трансфер знаний, и имели место трагические столкновения. Для мирных жителей пленные являлись единственным живым воплощением враждебного государства, на актуальное восприятие которого влияли, с одной стороны, заученные пропагандистские шаблоны, с другой – обыденность повседневного общения. Чем выше была плотность бытовых контактов, тем быстрее предубеждения сменялись нормальными межчеловеческими отношениями. Несмотря на свой статус, заключенные не всегда примирялись с навязываемой им ролью безропотной рабочей силы. Каждый из них по-своему приспосабливался к ситуации и пытался использовать ее для облегчения своего положения.

Агитация среди национальных меньшинств в лагерях военнопленных не являлась исключительным признаком германского ведения войны. Главной особенностью немецкой политики в контексте Восточного фронта стала нацеленность на обеспечение долгосрочных экономических и политических интересов. С помощью привилегированного содержания военнопленных русских немцев, поляков, украинцев, прибалтов, грузин и мусульман и сепаратистской агитации в их среде немецкая сторона стремилась воплотить в жизнь свое видение послевоенного порядка в Восточной Европе. Значительное влияние на реализацию обширной пропагандистской программы оказал колониальный дискурс, породивший противоречие между планами развития на окраинных территориях России современного национализма и устремлением к колонизации данных областей. Восприятие восточно-европейского населения сквозь призму колониальных стереотипов не позволило рассматривать национальные меньшинства в качестве полноценных партнеров и организовать равноправное сотрудничество с ними. Решающую роль в корректировке намерений сыграла необходимость максимального использования принудительного труда. Широкая палитра реакций пленных на агитацию не позволяет говорить о масштабных результатах пропаганды, однако свидетельствует о процессе политизации в их среде. Не в последнюю очередь она определила линии раздела внутри лагерного сообщества.

В третьей главе «Сообщество за колючей проволокой: неформальная иерархия, самоорганизация, конфликты» анализируются структуры и внутренние взаимоотношения лагерного сообщества: формальная и неформальная иерархия, контакты и конфликты с другими национальными группами в лагерях.

Международные соглашения, политика немецких ведомств в лагерях и стремление пленных приспособиться к ситуации инициировали процессы интенсивной дифференциации внутри принудительно созданного сообщества. К привилегированным категориям, вознагражденным лучшими условиями содержания, относились «доверенные лица» комендатур, переводчики, представители пропагандируемых национальных меньшинств и корреспонденты агитационных газет. При этом жизнь коллаборационистов существенно осложнялась преследованиями со стороны товарищей по лагерю. К неформальной элите, возникшей в среде самих пленных, принадлежали лагерные ремесленники, торговцы, врачи, представители самоуправления и творческих профессий. Свидетельства о совместном существовании столь разнопланового сообщества русских пленных подтверждает тезис об отсутствии идиллии лагерного товарищества. Напротив, принудительное общежитие изобиловало бытовыми, национальными и политическими конфликтами. Вопреки закрепившемуся в мемуарах и исследованиях образу, контакты между пленными солдатами и офицерами долгое время сохраняли свой патерналистский характер. Их постепенная трансформация началась под интенсивным влиянием политических событий в России, завершившись уже в условиях советской действительности восприятием классовой риторики.

Вехой в развитии лагерного самоуправления, возникшего по инициативе немецкой стороны, стала Октябрьская революция в России. Отличительными признаками двух этапов являлись состав комитетов, пространство их действия и характер взаимоотношений с немецкой стороной и пленным сообществом. В первый период поставленные во главе органов самоуправления врачи и священники стремились облегчить положение своих подопечных и организовать лагерный досуг. Сменившие их солдаты и вольноопределяющиеся, которые действовали в условиях политизации массы пленных и мощного давления со стороны советского представительства в Берлине, концентрировали свои усилия на организации отправки и политической пропаганде. Расширение компетенции комитетчиков привело к возникновению многочисленных конфликтов с лагерной администрацией, Советским бюро и пленными соотечественниками. Особой сферой самоорганизации в лагерях стала творческая жизнь, нашедшая проявление в деятельности любительских театров, оркестров и праздничных мероприятиях. Их основной целью стало скрашивание монотонности плена и компенсация  утраченных вместе со свободой возможностей досуга.

Одним и важных факторов существования лагерного сообщества стало ограничение или почти полное отсутствие контактов с противоположным полом. Процесс демаскулинизации пленных в наибольшей степени проявился в практически изолированных от внешнего мира офицерских лагерях. Для солдат нехватка общения с женщинами компенсировалась на начальном этапе необходимостью повседневного выживания, позже – привлечением к труду в немецком хозяйстве, где они получили возможность контактировать с немецкими женщинами. Тем не менее, образ противоположного пола регулярно присутствовал в разговорах, публикациях и различных проявлениях лагерной культуры. Факторами смягчения сексуального голодания выступили (псевдо)гомосексуальные отношения, графические проекции, театральные спектакли, посещения лагерей русскими сестрами милосердия. Значение «женской темы» возросло в связи с ожиданиями и опасениями перед возвращением на родину.

Одним из важнейших различий опыта немецкого и австрийского плена являлось совместное содержание русских военнопленных в Германии с представителями западноевропейских стран. Немецкая политика намеренного смешения в одном лагере солдат и офицеров разных наций привела к актуализации устойчивых стереотипов и возникновению многочисленных конфликтов между «союзниками». Языковые барьеры и разница обеспечения определили линии размежевания в солдатских лагерях. Большая степень солидарности и совместная организация досуга в офицерском интернациональном сообществе стали жертвой бытовых противоречий в плену и политических событий на родине.

В четвертой главе «Переработка переживаний, образцы толкования и поведенческие практики» освещаются различные аспекты непосредственного переживания нового опыта: выработка поведенческих моделей, восприятие и толкование плена, религиозные практики, роль плена как фактора эмансипации.

Источники, отражающие непосредственную ситуацию в лагерях, раскрывают перед нами интенсивный процесс приспособления солдат и офицеров к ситуации плена. Палитра поведенческих моделей, выработанных за время пребывания в лагере простиралась от пассивного принятия плена и бегства от действительности, скрытого и открытого сопротивления ситуации, поощряемых и подавляемых немецким командованием практик до организованных и стихийных выступлений. Скорость адаптации и разнообразие реакций часто являлись непосредственным ответом на вызов окружения: можно говорить о разнице образцов поведения пленных, содержавшихся в основных лагерях и рабочих командах, зависимости форм сопротивления от фазы развития лагерной системы и ситуации на Восточном фронте, а также об особенностях процесса трансформации принятых норм в офицерской среде.

Одной из важных составляющих процесса адаптации солдат и офицеров царской армии к ситуации плена стал язык. Множество каналов и средств формальной и неформальной коммуникации (газеты, слухи, письма, фольклор) способствовали интенсивному обмену информацией, предоставляли возможность для переработки переживаний и облегчали восприятие действительности. С помощью усвоения специфической формы немецкого языка военнопленные улучшали свое положение в условиях заключения и обеспечивали себе более тесные контакты с чуждым и часто враждебным культурным окружением. Прием иносказаний в письменной корреспонденции позволял им обходить цензурные ограничения и обмениваться информацией с оставшимися в России родственниками. Использование нового языка советского государства привело к возведению их большевистским правительством в ранг «революционеров за границей» и обеспечило допуск к обсуждению опыта войны и революции в рамках контролируемого сверху дискурса.

Непреодолимые трудности немецких военных ведомств при организации религиозной жизни в лагерях, пассивность российской стороны в оказании пленным духовной поддержки и патриотический настрой священников способствовали отходу православного населения лагерей от официальных церковных канонов. Возникновение специфического варианта «народной религиозности» в плену стимулировалось тесными контактами с представителями других конфессий, совместным проведением праздников вне пределов православного календаря, использованием одного помещения в качестве общего храма и просветительской деятельностью иностранных благотворительных организаций. Пленные признавали в качестве духовных авторитетов представителей других церквей, во многих лагерях возникли баптистские общины и различные секты.

Отойдя от строго соблюдения церковных ритуалов, православные военнопленные продолжали проявлять приверженность религиозным образцам толкования, с помощью обращения к которым сглаживалась конфликтная ситуация плена и инсценировалось чувство лагерного товарищества. Примечательно, что через призму религиозной лексики толковались и революционные события в России. Только погружение в советскую действительность и стремление получить привилегии от новой власти привнесли в воспоминания бывших пленных атеистические формулировки.

Массовое привлечение русских пленных к принудительному труду во всех сферах немецкой военной экономики определило не только условия содержания, но и способствовало приобщению солдат и унтер-офицеров к чуждой им производственной культуре. В соответствии со стратегическими интересами немецкой стороны часть военнопленных приобрели опыт работы и в промышленности, и в сельском хозяйстве, а часть их них прошла обучение новым специальностям. Благодаря организации лагерных школ, библиотек, киносеансов и курсов лекций рядовые приобщались к грамоте и расширяли свой кругозор. Многие бывшие пленные уже после возвращения в Россию применяли усвоенные навыки у себя дома, меняя не только методы хозяйствования, но и бытовой уклад. После окончания войны советское правительство надеялось использовать профессиональный потенциал военнопленных в своих интересах. Однако попытка организовать досрочную отправку специалистов из лагерей на советские предприятия была сорвана самими пленными, увидевшими в этой акции возможность скорейшего возвращения на родину и предоставлявшими ложные сведения о своей квалификации.

Во время пребывания в лагере пленные пытались выработать удобные модели объяснения попадания к противнику и изложить их в рамках русской общественной дискуссии о войне. Наибольшей активностью отличались офицеры, которых на саморефлексию толкали вынужденное бездействие и зависимость от позиции русского военного командования. Они стремились оправдать поражение с помощью образов жертвенности, чужого предательства и собственного героизма на поле боя и в лагере. При этом толчком к возникновению толкований часто становились мероприятия немецких комендатур или русских военных органов. Пленные активно откликались на политические события в России, пытаясь инструментализировать свой новый опыт применительно к изменившейся обстановке. И если Февральская революция была преобладающе позитивно воспринята и в солдатской, и в офицерской среде, то приход к власти большевиков и заключение сепаратного мира разделили массу военнопленных на несколько групп. Большая часть стремилась любой ценой попасть на родину, опасаясь пропустить раздел земли. Кадровые офицеры постарались компенсировать свое военное поражение участием в антибольшевистских формированиях. Еще одна группа бывших пленных предпочла остаться вне конфликта, получив разрешение на пребывание в Германии или переехав в другие европейские страны.

В пятой главе «Бывшие военнопленные в межвоенных обществах» реконструируются процессы репатриации и реабилитации вернувшихся из плена в условиях революционной России и эмиграции, а также аспекты индивидуальной и институциональной переработки опыта, включавшей обсуждение переживаний и формирование памяти, складывание новых структур и институтов.

Репатриация солдат и офицеров царской армии превратилась для советского правительства в своеобразное экспериментальное поле, где первоначально оставалось достаточно свободного пространства для социальной активности организаций и населения. Неподготовленность государственных институтов к эвакуации и импровизационный характер предпринимаемых шагов превратили передвижение военнопленных на большевистской  территории (как и в сфере влияния белых правительств) в гуманитарную катастрофу. Тем не менее, опыт регулирования крупных потоков способствовал складыванию основ советской миграционной политики, типичными чертами которой стали политическая фильтрация, стигматизация подозрительных элементов, массированная пропаганда и ориентация на использование доступных трудовых ресурсов в интересах государства. Выработанные в ходе репатриации правовые нормы были впоследствии распространены на другие социальные категории (например, на интернированных в Германии красноармейцев и ветеранов Гражданской войны)

В сравнении с восточноевропейскими странами в Советской России, где в миф основания государства были возведены революция и Гражданская война, ветераны и жертвы Первой мировой войны не стали первостепенным объектом социальных устремлений новой власти. Очевидные трудности государственных ведомств, стремившихся к монополизации контроля над социальной сферой, вынудили их прибегнуть к использованию ресурсов благотворительных комитетов. Разнонаправленность интересов и пропасть между центром и периферией обусловили в конечном итоге провал политики социального обеспечения бывших военнопленных старой армии, в особенности инвалидов. Реальная маргинализация статуса бывшего военнопленного в сфере социального обеспечения способствовала отказу от него и добровольному переходу в другие категории (красноармейцев, сотрудников советских организаций и т.д.), гарантировавшие лучшие позиции в новом обществе.

Долгожданное прибытие бывших пленных на родину не означало для них возвращения к мирной жизни. В раздираемых гражданской войной обществах они оставались объектами мобилизационных мероприятий различных правительств. Приспособление к новой ситуации осложнялось разрушением привычных связей в городской и сельской местности, а также враждебным отношением бывших соседей. Поэтому репатрианты активно обращались к опыту военного плена и использовали усвоенные в заключении стратегии: уход от тотального контроля, встраивание во властный дискурс, апелляцию к образу жертв прежнего режима, скрытое сопротивление и активное противодействие власти.

После поражения антибольшевистских формирований часть бывших пленных солдат и офицеров не пожелали оставаться в России и оказались в эмиграции. Рядовые относительно быстро растворились в рядах иностранной рабочей силы, офицеры вошли в состав военной эмиграции, существуя на пожертвования благотворительных организаций или поступив на военную службу в новообразованных государствах.

Переработка переживаний плена в рамках раннесоветской и эмигрантской дискуссии о войне превратилась в поле столкновения властных, групповых и индивидуальных мнемонических нарративов. Советским органам, практиковавшим жесткие приемы при манипулировании и использовании коммуникативной памяти, удалось поставить процесс воспоминания под свой контроль и навязать вернувшимся свое толкование мировой войны. Участие в инициированном и контролируемом властью обсуждении предлагало бывшим военнопленным доступ к необходимому маргинальной группе социальному и политическому капиталу. Степень нивелирования воспоминаний подчеркивается идентичностью толкований плена в мемуарах вернувшихся в Советскую Россию из Австрии и Германии и их отличиями от публицистики эмиграции. 

В Заключении подводятся итоги исследования, формулируются основные выводы. В отличие от своего более позднего варианта – лагерей уничтожения – места содержания военнопленных в Первую мировую войну обладали многими чертами переходного типа, соединив в себе традиции предыдущей эпохи (стремление стран-участниц соответствовать образу цивилизованного государства, уважительное отношение к военной элите противника, проницаемость границы между лагерем и его окружением) и новые радикальные тенденции (репрессии, принудительный труд, национальную и политическую агитацию).

Важным элементом преемственности и одним из решающих факторов, сформировавших структуры немецкого плена, стал господствовавший в Германской империи колониальный дискурс, который подпитывал коллективные стереотипы и пропагандистские шаблоны и определял политические мероприятия. Представления о восточных соседях как дикарях и варварах повлияли на условия содержания русских военнопленных, дисциплинарные приемы, специфику принудительного труда и судебную практику. Стремление немецких политических и военных органов к колонизации восточных территорий привело к возникновению масштабной программы привилегированного содержания и сепаратистской пропаганды среди национальных и религиозных меньшинств Российской империи в лагерях. Одновременно, порожденное тем же колониальным дискурсом пренебрежительное отношение к агитируемым народностям стало одной из причин непоследовательной реализации просветительских мероприятий. И хотя опыт Первой мировой войны заложил специфический «горизонт ожиданий» для будущего мирового конфликта, характер немецкой политики национальностей в лагерях военнопленных является еще одним важным контраргументом к «тезису о прототипе»: национальные меньшинства подлежали европеизации и рассматривались как орудия реализации немецких интересов на востоке, но не как объект массового уничтожения.

«Плотное описание» жизни за колючей проволокой позволяет характеризовать пленных не только как жертв манипуляции немецких и русских органов, но и как действующих субъектов, соопределивших облик лагерной системы и опыт заключения. Функциональная дифференциация массы пленных и возникновение формальной и неформальной иерархии привели к складыванию различных групп, которые в той или иной степени сотрудничали с лагерной администрацией. И если открытый коллаборационизм (работа в канцелярии, пропагандистских газетах) преследовался со стороны товарищей по лагерю как предательство, то представители самоуправления, столь же интенсивно контактировавшие с комендатурами и (в случае солдатских лагерей) получавшие оплату за свою работу, пользовались авторитетом основной массы заключенных. Отношения внутри пленного сообщества невозможно описать категорией «лагерного товарищества», сплоченного перед лицом врага. Напротив, в ходе длительного заключения проявились многочисленные линии размежевания, бытовые, национальные и политические конфликты, в которых третейским судьей часто приходилось выступать немецкой стороне.

Возникшие в рамках системы лагерей пространства относительной свободы (контакты с мирными жителями, лагерный досуг, структуры самоуправления и т.д.) пленные солдаты и офицеры активно использовали для выработки подходящих форм восприятия, толкования и конструирования окружающей действительности. Их спектр охватывал пассивное приспособление, скрытое и открытое сопротивление, новые каналы и приемы коммуникации, специфический вариант «народной религиозности» и лагерные мифологемы. Большинство возникших в лагерях образцов толкования были транслированы в российскую дискуссию о войне и определили настроения публики и действия властных органов, в том числе волну насилия по отношению к военнопленным противника в российских лагерях. Система принудительного труда спровоцировала не только конфликтные столкновения рядовых и унтер-офицеров русской армии с враждебной средой, но и знакомство с иной производственной и языковой культурой. Благодаря работе на немецких предприятиях, различным формам лагерного досуга, контактам с гражданским населением и пленными союзниками, пусть и в разной степени, вчерашние крестьяне проходили обучение грамоте, новым специальностям, трудовым и бытовым отношениям. Несомненно, военный плен первой современной войны превратился для них в фактор эмансипации. Примечательно, однако, что обращение вернувшихся к усвоенным в плену знаниям и навыкам в условиях Советской России сыграло для них скорее отрицательную роль, выделив их как «нежелательных чужих» и помешав их интеграции в новое общество.

Различная степень изоляции офицерских и солдатских лагерей и отличные условия содержания повлияли на скорость трансформации сложившихся и выработки новых поведенческих моделей, уровень демаскулинизации пленного сообщества. В сравнении с массой рядовых, ежедневно балансирующих на грани выживания и интенсивно контактировавших с миром вне лагеря, офицеры до последнего верили в возможность возвращения к прежней жизни, основной упор делая на оправдание личного поражения. Мощным толчком для изменения поведенческих стратегий послужили революции в России, резко поляризовавшие офицерское сообщество. При этом, свержение монархии было положительно воспринято основной массой офицеров, инициировав политические дискуссии, поиск революционных символов и надежды на новую жизнь. Приход большевиков к власти и заключение сепаратного мира с Германией спровоцировали вступление кадровых офицеров в контрреволюционные армии или отказ от возвращения на родину.

Сопоставление непосредственной лагерной коммуникации с русской и раннесоветской дискуссией о войне и плене сделало возможным анализ механизмов встраивания индивидуальных переживаний в структуры коллективной памяти. Стремление пленных избавиться от стигмы предательства и обрести свою нишу в господствующем дискурсе структурировали переработку опыта лагерей и привели к усвоению транслируемых сверху образцов толкования, унификации воспоминаний об австрийском и немецком плене и выработке определенных клише, набор и иерархия которых менялись в зависимости от политического режима в России. Результатом взаимовлияния властных установок и объяснительных моделей в среде пленных стало закрепление лагерных мифологем в литературе и исторической науке.

Исследование процесса репатриации сквозь призму актеров позволило пересмотреть устоявшиеся в исторической литературе представления о безусловном успехе большевистской пропаганды и мобилизационных практик новой власти в среде военнопленных. Усвоение революционной риторики в лагерях началось уже после Февральской революции, тогда же сложилась традиция обращений в поддержку Временного правительства, от которого ожидалось улучшение положения пленных. После октябрьского переворота, не вникая в суть большевистского учения, заключенные лагерей подхватили лозунги советской власти в надежде ускорить свое возвращение на родину. Несовпадение обещаний советских агитаторов и ожиданий самих пленных с революционной действительностью привело к саботированию властных директив, спровоцировало поток прошений на имя официальных лиц и спонтанные протесты. Благодаря стихийному характеру репатриации, репрессивно-фильтрационным мероприятиям и ситуативным уступкам, властным институтам все же удалось избежать масштабного социального взрыва. Организационные проблемы режима и поведение самих пленных не позволили использовать военный и профессиональный потенциал репатриированных. Более значимыми выглядят внешнеполитические успехи советской власти в рамках международной дискуссии по вопросу репатриации, а также накопленный законотворческий и практический опыт в сфере миграционной политики.

В отличие от новообразованных государств Восточной Европы, где легитимность власти была поставлена в зависимость от успехов социального обеспечения ветеранов минувшей войны, в Советской России не сложилось пространства публичной политики для лоббирования их интересов. Максимально использовав ресурсы общественных организаций, в том числе союзов бывших пленных, новая власть не допустила политического ангажемента благотворительных институтов. Хотя встраивание в господствующий дискурс о войне и плене обеспечило репатриированным титул «революционеров за границей», он не был наполнен реальными привилегиями. В мероприятиях социальной политики бывшие пленные занимали второстепенное положение в сравнении с ветеранами Гражданской войны. К тому же пропасть между намерениями центра и их реализацией на местах, хронический финансовый дефицит, а также стремление подчинить мероприятия социального призрения классовой парадигме максимально затруднили выплату пособий и реабилитацию инвалидов. За пределами агитационных лозунгов, бывшие заключенные «буржуазных» лагерей оставались опасным контингентом, который подлежал учету и отслеживанию. С началом эпохи массового террора они были автоматически причислены к враждебным государству группам.

Разрушение социальных сетей бывшего лагерного сообщества и волна репрессий  вытеснили отклоняющиеся воспоминания о переживаниях немецких лагерей. Пропагандистский же образ плена как воплощения голода, насилия и самой сути «немецких зверств» пережил свое возрождение в условиях нового советско-германского противостояния. Массовое уничтожение советских военнопленных в национал-социалистических концлагерях вытеснило из коллективной памяти представление о немецком плене Великой войны как о неоднозначном военном опыте.

По теме диссертационного исследования опубликованы

следующие работы:

Публикации в ведущих научных рецензируемых журналах, рекомендуемых ВАК:

1. Нагорная О.С. Пропаганда сепаратизма среди восточно-европейских народностей Российской империи в германских лагерях военнопленных Первой мировой войны // Проблемы истории, филологии, культуры. – 2006. – № 3. –С. 129–140 (1 п.л.).

2. Нагорная О.С. Русские генералы в немецких лагерях военнопленных Первой мировой войны // Новая и Новейшая история. – 2008. –№  6. – С. 94–108 (1,5 п.л.).

3. Нагорная О.С. «Русский народ закончил в этой войне все классы и семинары»: военный плен Первой мировой как процесс обучения // Новое литературное обозрение. – 2008. – №  93. – С. 196–214 (1,5 п.л.).

4. Нагорная О.С.  «Эвакуация в том виде, в котором она существует, губительна для военнопленных и опасна для государства»: советская практика репатриации русских военнопленных Первой мировой войны // Вестник Челябинского государственного университета. – 2008. – 15 (116). – История. – Вып. 24. – С. 55–62 (0,75 п.л.).

5. Nagornaya O. United by Barbed Wire: Russian POWs in Germany, National Stereotypes, and International Relations, 1914–22 / Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. – 2009. – vol. 10. – no. 3. – P. 475–498 (1,75 п.л.).

6. Nagornaja O. Des Kaisers Fuenfte Kolonne? Kriegsgefangene aus dem Zarenreich im Kalkuel deutscher Kolonisationskonzepte (1914 bis 1922) // Vierteljahrshefte fuer Zeitgeschichte. – 58 (2010). – 2. – S. 181–206 (2 п.л.).

7. Нагорная О.С. Военный плен Первой мировой на Восточном фронте: традиции «прекрасной эпохи» и тенденции «тотальной войны» // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия «История России» – 2011. – № 1. – С. 122–134 (0,75 п.л.).

Монография

9.  Нагорная О.С. Другой военный опыт: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914–1922). – М.: Новый хронограф, 2010. – 440 с. (27,5 п.л.).

Другие публикации:

10. Нагорная О.С. Военный плен и гендерные стереотипы: воспоминания сестер милосердия в российской дискуссии о войне (1914–1917) // Война и общество (К 90–летию Первой мировой войны). – Самара: СГУ, 2004. – С. 112–119 (0,25 п.л.).

11. Нагорная О.С. Воспоминания о плене Первой мировой войны как объект политики памяти и средство групповой идентификации // Россия и война в ХХ столетии. Взгляд из удаляющейся перспективы. – М.: АИРО-ХХ, 2005. – С. 46–79 (1 п.л.).

12. Нагорная О.С. Стигма предательства: русские военнопленные Первой мировой в восприятии военного командования и государственных институтов (1914–1917) // Проблемы российской истории. – 2006. – № 1. – С. 289–308 (1,25 п.л.).

13. Нагорная О.С. Санкционированное принуждение  и произвольное насилие по отношению к российским военнопленным в немецких лагерях (1914–1922) //  Проблема насилия в истории России. – Челябинск: Полиграф-мастер, 2007. – С. 17–33 (0,75 п.л.).

14. Нагорная О.С. Русские военнопленные в Первой мировой и гражданской войнах: другой военный опыт // Опыт мировых войн в истории России. Сб. статей / под ред. И.В.Нарского и др. – Челябинск: Каменный пояс, 2007. – С. 534–552 (1,25 п.л.).

15. Nagornaja O."Syndrom Tannenbergu". Rosyjska instrumentalizacja wschodniopruskiego doświadczenia. // "Borussia. Kultura–Historia–Literatura". – 2007. – № 41. – S. 202–216 (1 п.л.).

16. Нагорная О.С. Религиозная жизнь русских военнопленных в немецких лагерях Первой мировой войны // Отечественная история. – 2008. – № 6. – С. 156–164 (0,75 п.л.).

17. Нагорная О.С. Позитив и негатив: визуализация образа российских военнопленных Первой мировой в русской и немецкой пропаганде (1914–1917) // ОЧЕ-видная история. Визуальные источники по истории России ХХ века. Сб. статей / под ред. И.В. Нарского и др. – Челябинск, 2008. – С. 115–128 (0,75 п.л.).

18. Нагорная О.С. «Когда-нибудь пройдет неволи срок»: коммуникация переживаний плена в немецких лагерях Первой мировой войны // Проблемы истории российской цивилизации. – Челябинск: Полиграф-мастер, 2008. – С. 27–40 (0,75 п.л.).

19. Нагорная О.С. Лагерный жаргон, «platt-deutsch» и советский новояз: коммуникационные практики русских военнопленных // «Траектория в сегодня»: россыпь историко-биографических артефактов / под ред. О.С.Нагорной и др. – Челябинск: Энциклопедия, 2009. – С. 218–231 (1,75 п.л.).

20. Нагорная О.С. Плен как конструкт: пространство опыта и его представление в российской военной коммуникации // Россия и кризис современной цивилизации. Сб. трудов научной конференции. – Челябинск: Полиграф-мастер, 2009. – С. 31–50 (1 п.л.).

21. Нагорная О.С. Лагерное сообщество: солдаты и офицеры русской армии в немецких лагерях военнопленных (1914–1922) // Проблемы российской истории. – 2009. – № 1. – С. 100–114 (1 п.л.).

22. Нагорная О.С. Образ врага и политика содержания российских военнопленных в немецких лагерях Первой мировой войны // Россия и мир глазами друг друга. – Вып. 5. – М.: РГГУ, 2009. – С. 153–170 (0,75 п.л.).

23. Nagornaja O. Kriegsgefangene in Russland 1914–1922: Erfahrungen, Verdraengungen, Misverstaendnisse // Das Jahrhundert des Gedaechtnisses. Erinnern und Vergessen in der russischen und sowjetischen Geschichte im 20. Jahrhundert / hg. von H.Haumann. – Olearius Press 2010. – S. 206–225 (1 п.л.).

Автор: О.Г. Нагорная | Дата добавления: 2011-06-24 | Просмотров: 6526